Журналы знамя и новый мир. "Толстые" журналы — их настоящее и прошлое. Современные тиражи «Толстых» журналов

С 1925 года «Новый мир» выходит ежемесячно, из них последние пятьдесят лет — в бессменной голубой обложке с синими буквами; эти буквы знакомы каждому, у кого дома в конце 1980-х были полки, заставленные литературными журналами (тогда его тиражи превышали миллион экземпляров). В разные годы здесь печатались Солженицын (в журнале было опубликовано его первое произведение — «Один день Ивана Денисовича»), Эренбург, Бродский, Астафьев, Некрасов — в общем, иконостас демократически настроенного советского гражданина.

Со времен главной славы «Нового мира», 1964 года, редакция находится на задворках кинотеатра «Пушкинский», в дореволюционной постройке, принадлежавшей Страстному монастырю (собственно, это последнее оставшееся от него сооружение).

Артем Липатов

Музыкальный критик, постоянный читатель «Нового мира»

«Новый мир» — это журнал из детства: разодранные синие корешки, из которых папа складывал как бы книги (многие романы печатались с продолжением), а они потом забирались на антресоль. «Новый мир» — это несколько удивительных открытий и прежде всего то, что один и тот же журнал может быть совершенно разным: так, номера, скажем, за 1969-й и за 1972-й отличались друг от друга радикально (в 1970 году была разогнана легендарная редакция Твардовского. — Прим. ред.).

Я с трудом понимаю, как редакция выживает сегодня, но, наблюдая, как мой товарищ по меломании Миша Бутов раз в месяц складывает толстенный номер, выдерживая определенный — и достаточно высокий — уровень текстов в нем, я не могу не чувствовать уважения и зависти к нему и его коллегам. Я до сих пор делаю для себя открытия на этих страницах — такие, как рок-н-ролльная поэзия Вадима Муратханова или стихи великого искусствоведа Дмитрия Сарабьянова, и хотя бы поэтому строгий логотип «Нового мира» остается для меня знаком качества».

В коридоре висит галерея главных редакторов издания. Всего их было — от запустившего журнал Вячеслава Полонского до нынешнего Андрея Василевского — одиннадцать человек.

Фотографии двух главных редакторов журнала: Александра Твардовского — автор поэмы про Василия Теркина руководил журналом в 1950-1954, 1958-1970 годах, когда тот был вестником шестидесятников, и Сергея Залыгина — руководил в 1986-1998 годах, когда «Новый мир» был вестником перестройки и его тираж достигал двух миллионов. При их руководстве журнал имел колоссальный успех в стране.

Отдел, в котором работает редактор электронной версии журнала Сергей Костырко. Вообще, интернетом в редакции практически не пользуются. Свои рукописи авторы присылают «Новому миру» по почте — так они пытаются отграничить себя от графоманов.

Кабинет главного редактора. Большая часть фотографий, развешанных на стенах, сделана Андреем Василевским — на них изображены яблоки, велосипедные колеса и архитектурные элементы. За правым плечом главреда — Антон Чехов.

Андрей Василевский

Литературный критик, поэт, главный редактор «Нового мира» c 1998 года

«Самый высокий тираж был в 1990 году. И именно в этом году не вышло три номера журнала. В самый пик популярности! Из-за очень высокого тиража — 2 миллиона 700 тысяч экземпляров — банально не хватило бумаги. Была же плановая экономика — нам выделили столько-то бумаги, а мы ее израсходовали. А купить ее было невозможно, она не продавалась.

Если говорить о портрете читателя, то у меня две картинки. Первая — немолодой человек, читающий бумажную версию журнала где-то в провинции. А вторая — это тридцатилетний человек, сидящий перед монитором и читающий электронную версию.

Через 5 лет журнал точно будет существовать, но выходить меньшим тиражом. В основном уйдет в интернет. И если найдется щедрый фонд или спонсор, он будет распространяться бесплатно. А если в нашу жизнь войдут электронные платежи, то будет и продаваться. На 10 лет я не берусь загадывать».

Шофер Леонид Дмитриевич Коренев, читающий «Спорт-Экспресс». В редакции имеется штатная машина «Волга», которая используется для хозяйственных нужд — отвезти верстку, развезти часть тиража — и других поручений. Номер, записанный на диск, отправляется в типографию «Красная звезда». Для подстраховки с диском уезжает и бумажная распечатка журнала.

Михаил Бутов, первый заместитель главного редактора и ответственный секретарь. Прозаик, лауреат русского «Букера» 1999 года за роман «Свобода». На фото за его спиной — он же.

Михаил Бутов

Прозаик, заместитель главного редактора «Нового мира» c 1994 года

«Все заметные истории в журнале, понятно, про графоманов. Приходит как-то дама. И начинает длинную преамбулу для своего сочинения. Рассказывает, что писала книгу долго, это обобщение опыта, жизнь с одним человеком, который был мужем. Человек он непростой: много темных сторон. Я все это долго выслушиваю, говорю, хорошо, оставляйте рукопись. Женщина уходит. Я открываю папку с текстом. На первой странице написано: «Упырь-кровосос».

Раньше редакция находилась на первом этаже здания. Мне рассказывали, что в давние времена был случай. Писатель, получивший отказ, шел, вымазал себя кровью и в таком образе появлялся перед окном. Распахнул рубаху, всю в крови, сам весь в крови — сделал все, чтобы на него обратили внимание.

Слово «графоман» не является уж однозначно ругательным. К нам много лет ходил очаровательный мужчина по фамилии Животов. Всю жизнь он писал про Пушкина. Человек тяжелой судьбы, он даже лежал в психушке. Но мы его любили. Он не был комическим персонажем. Своего рода донкихот, достаточно наивный человек, когда-то школьный учитель, воображение его слегка воспалилось на Пушкине. Он рассказывал о том, как поэт прошел через поселок, в котором Животов проживал. Вот об этом он и писал всю жизнь. Мы с большой теплотой вспоминаем его.

Андрей Вознесенский Вирабов Игорь Николаевич

«Знамя» и «Юность». А «Новый мир»?

Впервые стихи Вознесенского опубликовала «Литературная газета» - 1 февраля 1958 года была напечатана «Земля». «Мы любили босыми ступать по земле, / по мягкой, дымящейся, милой земле». И дальше: «Мне турок - земляк. И монгол, и поляк. / Земляк по мозолям, по миру - земляк»…

Это был дебют. Самое первое. Потом стихи его понемногу, осторожно пошли по другим газетам. По толстым журналам.

«Однажды стихи мои дошли до члена редколлегии толстого журнала. Зовет меня в кабинет. Усаживает - этакая радушная туша, бегемотина. Смотрит влюбленно.

Никаких „но“. Сейчас уже можно. Не таитесь. Он же реабилитирован. Бывали ошибки. Каков был светоч мысли! Сейчас чай принесут. И вы как сын…

Никаких „но“. Мы даем ваши стихи в номер. Нас поймут правильно. У вас рука мастера, особенно вам удаются приметы нашего атомного века, словечки современные - ну вот, например, вы пишете „кариатиды…“ Поздравляю.

(Как я потом понял, он принял меня за сына Н. А. Вознесенского, бывшего председателя Госплана.)

- …То есть как не сын? Как однофамилец? Что же вы нам голову тут морочите? Приносите чушь всякую вредную. Не позволим. А я все думал - как у такого отца, вернее, не отца… Какого еще чаю?»

Для тех, кто не понял. Однофамильца, Николая Алексеевича Вознесенского, прочили в конце сороковых едва ли не в «преемники» Сталину. Борьба за близость к власти - штука чреватая. В 1949 году того Вознесенского приурочили к «ленинградскому делу», сняли со всех постов, осудили как заговорщика и расстреляли. А через пять лет, в 1954-м, реабилитировали.

Писатель Анатолий Гладилин в те годы работал в «Комсомольской правде» - он тоже вспомнит, как впервые встретил в редакции Андрея, с которым потом был дружен многие годы:

«Он принес, конечно же, стихи, и я первый тогда напечатал его в „Комсомолке“ в пятьдесят девятом. Стихотворение называлось „Сердце“. Вообще повезло, что мы с ним встретились, потому что работал я там недолго… Дальше начался стремительный взлет Вознесенского, а до него на слуху были Евтушенко и Рождественский… Булат тогда еще только-только начинал. Помню, я жил тогда в центре, недалеко от ЦДЛ, и многие тогда бывали у меня. Странно, но молодых поэтов чаще других, кажется, печатал тогда журнал „Знамя“. Редактором там был товарищ Кожевников, не самый, мягко скажем, прогрессивный. Тем не менее тот же Кожевников напечатал стихи Андрея о Политехническом, пропустив там такие строчки: „Ура, студенческая шарага! / А ну, шарахни / по совмещанам свои затрещины! / Как нам Ошанины мешали встретиться!“… После этого был скандал, и „Ошанина“ пришлось убрать. Кожевников вряд ли мог пропустить это случайно. Думаю, у него просто были какие-то свои счеты с автором „Гимна демократической молодежи“, который тогда всюду пели. А тут такой случай - удобно заехать Ошанину руками Вознесенского…»

Много лет спустя, в семидесятых, Вадим Кожевников подпишет письмо против Солженицына и Сахарова, и вспоминать о нем что-то хорошее будет уже не принято. Но Вознесенский добро помнил:

«Журнал „Знамя“ и тогда был лучшим журналом поэзии. Либеральный „Новый мир“ лидировал в прозе и общественной мысли, но из-за угрюмой настороженности великого Твардовского отдел поэзии там был слабым.

О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса. Под маской ортодокса таилась единственная страсть - любовь к литературе. Был он крикун. Не слушал собеседника и высоким сильным дискантом кричал высокие слова. Видно надеясь, что его услышат в Кремле, или не доверяя ветхим прослушивающим аппаратам. Потом, накричавшись, он застенчиво улыбался вам, как бы извиняясь.

Замом себе он взял рафинированного интеллигента Бориса Леонтьевича Сучкова. Тот прошел ГУЛАГ как шпион всех разведок, чьи иностранные языки он знал. Тонкими губами он дегустировал поэзию. Но порой паника охватывала его, как, например, было с моими строчками, невинными абсолютно: „посадочная площадка“. Это было об актрисе, но он увидел здесь политику и бледнел от ужаса.

Вы правы, конечно, но зачем гусей дразнить? - говорил он мне, и заменил в „Осени в Сигулде“ „гениальность“ на „прозрение“.

„Знамя“ напечатало моего „Гойю“. Эта публикация явилась шоком для официоза. На собрании редакторов всемогущий завотделом ЦК по идеологии Д. А. Поликарпов заклеймил эти стихи. Кожевников встал, закричал на него, пытался защитить меня. С „Гойи“ началась моя судьба как поэта. Первая ругательная статья „Разговор с поэтом Андреем Вознесенским“ в „Комсомолке“ громила „Гойю“. Следом появились статьи запугавшего всех Грибачева и испуганного Ошанина. Для них формализм был явлением, схожим с вейсманизмом и морганизмом. Он казался опаснее политических ошибок - люди полуграмотные и суеверные, они боялись мистики и словесных заговоров. С тех пор самые усердные из официальных критиков набрасываются на все мои публикации, что только усиливает, может быть, прилив читательского интереса.

Кожевников не испугался и напечатал „Треугольную грушу“. Там были строчки:

Люблю я критиков моих.

На шее одного из них,

благоуханна и гола,

сияет антиголова!..

…Я пытался доказать, что это не о Хрущеве, что я имел в виду своих ругателей Прокофьева и Грибачева, чье портретное сходство навеяло мне такой образ. Но это лишь усугубило мою „вину“… По всей стране были расклеены плакаты, где мухинские рабочий и колхозница выметали грязный сор - шпионов, диверсантов, хулиганов и книжку с названием „Треугольная груша“.

Так что судьба моя переплелась с судьбой журнала „Знамя“ и лучшие вещи тех лет - „Париж без рифм“, „Монолог Мерлин“, „Осень в Сигулде“ и другие были напечатаны именно здесь. Правда, „Озу“ они не напечатали. Но это не их вина. Видно, возможности были ограничены».

Кроме «Знамени» - была еще «Юность», где был Валентин Катаев. Собственно, с Катаева «Юность» и началась, и скоро вокруг самовара, купленного самим редактором (натуральный, на сосновых шишках и углях!), привыкла собираться поэтическая молодежь. Многие считают, и не безосновательно, что по своему влиянию в отечественной журналистике фигура редактора «Юности» была сопоставима с фигурой редактора «Нового мира» Твардовского…

В семидесятых Катаев напишет искрометное предисловие к книге Вознесенского «Тень звука». Андрей Андреевич стыдливо вычеркнул некоторые комплименты в свой адрес. Катаев ухмыльнулся: «Ну, не хотите быть названным гениальным - ваше дело…»

Стоит все-таки напомнить, привести здесь кусочек спелой прозы - из той статьи Валентина Катаева о Вознесенском:

«Он вошел в сени, как всегда, в короткой курточке и меховой шапке, осыпанной снежинками, которая придавала его несколько удлиненному юному русскому лицу со странно внимательными, настороженными глазами вид еще более русский, может быть даже древнеславянский. Отдаленно он напоминал рынду, но без секиры.

Пока он снимал меховые перчатки, из-за его спины показалась Оза, тоже осыпанная снегом.

Я хотел закрыть за ней дверь, откуда тянуло по ногам холодом, но Вознесенский протянул ко мне беззащитно обнаженные, узкие ладони.

Не закрывайте, - умоляюще прошептал он, - там есть еще… Извините, я вас не предупредил. Но там - еще…

И в дверную щель, расширив ее до размеров необходимости, скользя по старой клеенке и по войлоку, вплотную один за другим стали проникать тепло одетые подмосковные гости - мужчины и женщины, - в одну минуту переполнив крошечную прихожую и затем застенчиво распространившись дальше по всей квартире.

Я думал, что их будет три-четыре, - шепотом извинился Вознесенский, - а их, оказывается, пять-шесть.

Или даже семнадцать-восемнадцать, - уточнил я.

Я не виноват. Они сами.

Понятно. Они разнюхали, что он идет ко мне читать новые стихи, и примкнули. Таким образом, он появился вместе со всей случайной аудиторией. Это чем-то напоминало едущую по городу в жаркий день бочку с квасом, за которой бодрым шагом поспевает очередь жаждущих с бидонами в руках.

Гора шуб навалена под лестницей.

И вот он стоит в углу возле двери, прямой, неподвижный, на первый взгляд совсем юный, - сама скромность, - но сквозь эту мнимую скромность настойчиво просвечивает пугающая дерзость.

Выросший мальчик с пальчик, пробирочка со светящимся реактивом адской крепости. Артюр Рембо, написанный Рублевым.

Он читает новую поэму, потом старые стихи, потом вообще все, что помнит, потом все то, что полузабыл. Иногда его хорошо слышно, иногда звук уходит и остается одно лишь изображение, и тогда нужно читать самому по его шевелящимся, побелевшим губам.

Его аудитория не шелохнется. Все замерли, устремив глаза на поэта, и читают по его губам пропавшие в эфире строки. Здесь писатели, поэты, студенты, драматурги, актриса, несколько журналистов, знакомые знакомых и незнакомые незнакомых, неизвестные молодые люди - юноши и девушки в темно-серых пуловерах, два физика, шлифовальщик с автозавода - и даже один критик-антагонист, имеющий репутацию рубахи-парня и правдивого малого, то есть брехун, какого свет не производил…»

В этой самой статье («Вознесенский», опубликованной в сборнике «Разное» в 1970 году) Катаев вспомнит еще, как Юрий Олеша мечтал написать книгу «Депо метафор». И удивится: вот же, стихи Вознесенского - и есть «депо метафор». И в метафоре его не просто украшение, а множество значений и смыслов.

…А, между прочим, в «Новом мире» стихотворение Вознесенского «На открытии Куйбышевской ГЭС» все-таки было опубликовано - в одиннадцатом номере за 1958 год. Правда, это было тогда, когда «Новым миром» руководил Константин Симонов. А при Александре Твардовском - ни в какую. Гладилин вспоминает, что он «на километр не подпустил» Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Окуджаву, Рождественского, Мориц. Семен Липкин в своих «Встречах с Твардовским» называет среди отвергнутых Марию Петровых и Бродского. Почему?

Софья Караганова, редактор отдела поэзии журнала при Твардовском, вспомнит позже (Вопросы литературы. 1996. № 3): «Предлагаю напечатать стихотворение Вознесенского „Роща“, А. Т. пишет на рукописи: „Первую половину стихотворения можно понять и принять, но дальше я уже ничего не понимаю. Почему я должен предполагать, что читатель поймет и будет доволен?“»…

Прервем Караганову ненадолго - чтобы напомнить строки из «Рощи» Вознесенского: «Не трожь человека, деревце, / костра в нем не разводи. / И так в нем такое делается - / Боже, не приведи! / Не бей человека, птица, / еще не открыт отстрел. / Круги твои - ниже, тише. / Неведомое - острей…»

«…Вознесенский становится все более известным, стихи в „Новый мир“ приносит, но все отвергается. „Это - от лукавого“, - говорил А. Т. Защищаю Вознесенского: „Я в него верю“. Цитирую, пусть перефразируя, Пастернака: „В конце пути впаду, как в ересь, в неслыханную простоту!“ А. Т. засмеялся: „Вот тогда мы его и будем печатать, а пока пусть печатают другие“.

Как-то я с огорчением сказала Александру Трифоновичу:

- „Новый мир“ напечатал Вознесенского, когда он еще никому не был известен. Он талантлив, сейчас знаменит, а мы его не печатаем.

Ну, это уж совсем не резон. Сказали бы - талантлив, а его не печатают, тут уж…

И действительно, когда Вознесенского перестали печатать (полтора или два года совсем не печатали: „подписант“), предложенные им журналу стихи были без промедления подписаны в набор Твардовским… Не знаю ни одного случая, когда бы А. Т. публично - устно или в печати - выступил с критикой поэта, стихи которого он сам не принимал».

К слову: упоминание «подписант» у Карагановой - это о подписи Вознесенского под письмом в защиту Солженицына и Сахарова. Или в защиту Синявского и Даниэля. Это будет позже. Вознесенский будет всегда среди «подписантов» писем, которые совестно не подписать. Ни под одним подлым письмом его подписи не будет никогда.

А про журналы… Уже в наши времена он ностальгически вспомнит то, с чего когда-то все начиналось: «Толстые журналы совсем загнулись… Взгляните на стиль новых журналов, родившихся в последнее время. Это не джинсовая „Юность“, рожденная оттепелью. Они отпечатаны блистательно, с идеальным вкусом, как каталоги галерей или музеев. Все они в лаковых туфлях…»

В конце пятидесятых с лаковыми туфлями была напряженка. Не то чтобы туфли не волновали, просто многие - вот дурман в головах! - наивно думали: важнее, чтобы стихи были - блеск.

Будто стихи для жизни интереснее, чем туфли. Ха-ха-ха.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Мария Ульянова автора Кунецкая Людмила Ивановна

Знамя поднято Они возвращаются в Москву, но задерживаются здесь ненадолго. Условия подпольной работы сложились так, что Мария Ильинична должна уехать. Решено всем вместе поселиться в Саратове. Мать торопится, она чувствует, что над дочерью нависла опасность, шпики, не

Из книги Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках) автора Немиров Мирослав Маратович

«Знамя» Советский и российский «толстый журнал». Издается с 1931 года. С 1986-го - один из главных оплотов борьбы за свободу, и чтобы литература была выдающейся и замечательной, а не просто говном и мудотой. В настоящее время - литературный журнал в России номер 1, ну, может

Из книги Курчатов автора Асташенков Петр Тимофеевич

Они несут знамя... Недавно мне довелось побывать в Институте атомной энергии имени И. В. Курчатова.В поздний час директор института академик Анатолий Петрович Александров вел разговор с молодым сотрудником о новых, более совершенных реакторах, о прямом преобразовании

Из книги Повести моей жизни. Том 2 автора Морозов Николай Александрович

3. Звездное знамя Прошла весна, прошло все лето, и наступила осень, не принеся в нашу жизнь никаких перемен. Благодаря тому, что мы гуляли всегда теми же самыми партиями, по группам, у нас не вышло всеобщего знакомства, и разговоры скоро стали вялы. Чтобы еще более облегчить

Из книги Наперекор ветрам автора Дубинский Илья Владимирович

2. Черное знамя Иона Гайдук, тезка начдива, вел полуэскадрон всадников на Парканцы. Жаркое июльское солнце, повиснув над головой, раззолотило поля. По одну сторону проселка высились копны свежеубранной пшеницы, по другую - стелились яркие ковры баштанов.Полуэскадрон еще

Из книги Вспомнить, нельзя забыть автора Колосова Марианна

ЗНАМЯ И ДЕВИЗ Один сказал другому: - Что делать нам с тобой? Мы оба незнакомы Ни с ветром, ни с судьбой. Пойдем с тобой навстречу И жизни и борьбе! Опасность я замечу, Скажу о ней тебе. Другой молчал и слушал. И понял: в этот миг В измученные души Надежды луч проник. Один

Из книги Николай Эрнестович Бауман автора Новоселов М.

ДЕРЖАВНОЕ ЗНАМЯ Пылала Русская Держава… Пожар пол-мира озарял! Но не погибла наша слава, И стяг трехцветный не упал. Мы унесли его оттуда И никому не отдадим. Как честь свою, как веру в чудо, Мы знамя Русское храним! Героям солнце светит в очи. Пути - иные, цель -

Из книги Угрешская лира. Выпуск 3 автора Егорова Елена Николаевна

IV. ЗНАМЯ НАД ПАШНЕЙ Перед отъездом в Саратовскую губернию Бауман простился с друзьями по кружкам, съездил на целых три дня с ними, пользуясь неприсутственными праздничными днями, на рыбалку вниз по Волге.- Здесь ведь не так далеко. Я и из Саратова буду держать с вами

Из книги Листы дневника. Том 1 автора

Знамя Лежит моё знамя клеёнкой на кухне, Мои идеалы давно уж протухли. Не пишут ребята о нашем комбате, Продал ордена я на старом Арбате. Повесил в чулан свой берет и тельняшку, Забыл времена, когда грудь нараспашку. Закатаны плотно все принципы в тесто, В своей же стране я

Из книги Листы дневника. Том 2 автора Рерих Николай Константинович

Знамя В Белом Доме сегодня с участием Президента Рузвельта подписывается Пакт. Над нашим байшином уже водрузилось Знамя. Во многих странах оно будет развеваться сегодня. Во многих концах мира соберутся друзья и сотрудники в торжественном общении и наметят следующие

Из книги Листы дневника. В трех томах. Том 3 автора Рерих Николай Константинович

Знамя Мира Просят собрать, где имеются знаки нашего Знамени Мира. Знак триединости оказался раскинутым по всему миру. Теперь объясняют его разно. Одни говорят, что это - прошлое, настоящее и будущее, объединенное кольцом Вечности. Для других ближе пояснение, что это

Из книги Память о мечте [Стихи и переводы] автора Пучкова Елена Олеговна

Знамя Мира (24.10.1945) В день Второй мировой войны мы писали:"ОХРАНИТЕЛЯМ КУЛЬТУРНЫХ ЦЕННОСТЕЙГромы Европейской войны требуют, чтобы опять было обращено живейшее внимание на охрану культурных ценностей. Пакт о таком охранении находится на обсуждении в целом ряде

Из книги Служу Родине. Рассказы летчика автора Кожедуб Иван Никитович

Наше Знамя Спасибо за доброе письмо от 27 Января. Пытались послать Вам телеграмму, но ее не приняли. "Пусть Фогель работает во благо". Конечно, текст Пакта можно включить, а если хотите и библиографию - но сзади, в виде приложения. Сейчас много смуты в мире. Земля расстроилась

Из книги Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти автора Бакин Виктор В.

Знамя народа Меня качели мысли раскачали, Я погружаюсь в океан печали. Когда бы смог я в кровь тиранов окунуться, Тогда б рекою слез я плыл в иные дали. Наставник, снизойди до моего уменья, Оставь меня в огне, чтоб я сгорал, сгорал, Я снова, как Меджнун перед Лейлой,

Из книги автора

7. ГВАРДЕЙСКОЕ ЗНАМЯ В те дни, когда в моём старом полку шла напряжённая боевая работа, когда войска 2-го Украинского фронта вели бои на подступах к Бухаресту, на нашем участке продолжалось затишье. Мы готовились к предстоящим большим, напряжённым боям.В воздушном бою

Из книги автора

Имя как знамя Счастливой была судьба Высоцкого еще и потому, что он был при жизни признан всей страной. Если бы он захотел, он бы мог совершить революцию, за ним наверняка пошли бы люди – из-за власти его обаяния и таланта. Артур Макаров Имя Высоцкого – звук боевой

Так называемые "Толстые журналы" по сути являются литературными ежемесячниками,в которых регулярно печатались новинки литературы,перед тем,как опубликовать отдельным томом.Многие граждане собирали целые подписки подобных журналов,создавая из них коллекции.

В СССР к подобным "толстым " журналам следует отнести:"Юность","Дон","Звезда","Урал","Сибирские огни","Иностранная литература","Дружба народов","Наш современник","Москва","Нева","Знамя","Октябрь","Новый мир". Так же в киосках "Союзпечати" можно было найти малоформатные "толстые " журналы,такие как:"Смена","Молодая Гвардия","Аврора ".

"Толстые " журналы,пожалуй не стоит путать с другими изданиями.Простых журналов в СССР тоже было достаточно:"Советский Союз","Огонек","Крокодил","Крестьянка","Работница ". Появлялись на прилавках они по разному либо еженедельно,либо раз в месяц.

В СССР так же существовало огромное множество журналов по интересам для различных возрастов:"Журналист","За рулем","Спортивные игры","Здоровье","Химия и жизнь","Знание - сила","Техника молодежи","Наука и жизнь","Наука и религия","Пионер,Костёр","Юный натуралист","Юный техник","Вокруг света ".

Журнал "Новый мир " под редакцией самого Твардовского в 1962 году напечатал прекрасную повесть "Один день Ивана Денисовича",а так же еще три рассказа Солженицына - "Случай на станции Кречетковка","Для пользы дела","Матренин двор".

В журнале "Октябрь " были напечатаны роман Рыбакова "Тяжелый песок" и повесть Астафьева "Печальный детектив". Печатались произведения Манна,Андерсена-Нексё,Драйзера,Барбюса,Роллана,Бределя,Фйхтвангера,Паустовского,Гайдара, Пришвина,Зощенко,Олеши,Есенина,Платонова,Маяковского,Нагибина,Мориц,Искандера, Вознесенского,Васильева,Бакланова,Ахмадулиной,Адамовича.

В журнале "Знамя " было напечатано,ставшее впоследствии классикой "Падение Парижа" Эренбурга,"В окопах Сталинграда" Некрасова,"Молодая гвардия" Фадеева,"Сын" Антокольского.Так же военная проза Казакевича и Гроссмана.Поэтические произведения Вознесенского,Ахматовой и Пастернака.

В первые годы перестройки журнал "Знамя" стал издавать запрещенные до этого произведения,Платонова,Булгакова,Замятина.Стало печатать произведение Сахарова "Воспоминания".

В журнале "Нева " издавались произведения Быкова,Дудинцева,Каверина,Конецкого,Чуковской,Гумилева,Стругатских,Гранина.
Именно в "Неве" читатели познакомились с такими произведениями,как: "Слепящая тьма" Артура Кестлера и с романом Роберта Конквеста "Большой террор".

В "толстом" журнале "Москва " был издан роман "Мастер и Маргарита" Булгакова(с декабря по январь 1966-1967 года).
Когда началась перестройка,в этом журнале было опубликовано произведение Карамзина "История государства Росийского",которое что примечательно не издавалось в годы советской власти.

В "толстом" журнале "Юность " издавались произведения Ахмадулиной,Окуджава,Вознесенского,Тихонова,Яшина,Розова,Гладилина,Алексина,Рубина,

Аксенова.

В "Юности" же увидел впервые свет роман Кузнцова "Бабий Яр".

Тиражи "толстых" журналов

Так называемые "толстые " журналы в СССР можно было приобрести лишь только по большому блату.Несмотря на то,что например тираж такого журнала,как "Юность" превышал 3 млн штук.В киосках "Союзпечати",их разбирали практически мгновенно.
Даже в библиотеках их нельзя было забрать домой,а выдавались лишь в читательских залах.

В наше время подобные проблемы вызывают лишь усмешку.На любой "блатной" журнал можно подписаться без всяких проблем.Тиражи современных "толстых" журналов упали на порядки,если сравнивать их с тиражами в СССР.Например журнал "Новый мир" имеет тираж 7200 штук,а у журналов "Знамя" и "Октябрь" около 5000 штук.У популярного в свое время журнале "Дружба народов" всего 3000 штук.

Читайте еще:

Говорухина Ю. Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХI веков

Освоение литературной практики рубежа веков в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь»

Третий выделяемый нами блок статей объединен общим объектом - художественной литературой. Самый многочисленный, он представлен статьями, посвященными одному произведению/автору, обнаруженной тенденции, литературной ситуации в целом. Этот момент позволяет определить преимущественное ракурсное предпочтение того или иного журнала. Критика «Знамени» подтверждает мысль С. Чупринина и И. Роднянской о том, что литературная критика уходит от развернутых анализов отдельных художественных произведений . Из рассматриваемой группы статей «Знамени» (55 статей) посвящены одному произведению - 0; группе произведений - 7 (четыре из семи написаны в первой половине 1990-х годов); рассмотрению той или иной тенденции, сопровождающемуся обращением к художественным произведениям как иллюстрации - 21; статей обзорного типа, в которых, как правило, произведения лишь называются, объединяются в группы - 19. В «Новом мире» из 48 рассмотренных статей посвящены одному произведению - 9 ; группе произведений - 7; тенденции - 26; статей обзорного типа - 6. В журнале «Октябрь» из 47 статей посвящены одному произведению - 21; группе произведений - 3; тенденции - 11; статей обзорного типа - 12.
Таким образом, в 1990-е годы в критике «Знамени», «Нового мира» преобладает широкий ракурс видения литературной практики. Нельзя сказать, что от конкретики критика переходит к проблемности, проблемная статья - редкость в 1990-е годы. Литературная практика в 1990-е годы представлена большим количеством текстов, более того, критика обращает свое внимание на масслит, а следовательно, не ощущает дефицита в материале для «внимательного прочтения». Причина укрупнения ракурса лежит в области гносеологии и в той коммуникативной ситуации, в которой функционирует критика. Развернутые интерпретации отдельного произведения, в которых критик шел бы за текстом, сменяет (само)рефлексия. В статьях 1990-х годов критик находится в изначально «свободной» от текста позиции. Самоутверждаясь в роли аналитика, становясь над конкретными текстами (что позволяет выходить к построению типологии), критик подчиняет своему «вопросу» литературный материал.
«Октябрь» более «внимателен» к отдельному тексту/автору. Одной из причин указанной выше количественной разницы по сравнению с другими журналами является, на наш взгляд, профессиональный статус, интересы критиков. Рефлексии на отдельные тексты пишут в большинстве своем либо писатели (О. Славникова, Б. Колымагин, Ю. Орлицкий, А. Найман, О. Павлов и др.), либо литературоведы, чьи профессиональные интересы не предполагают широкий охват современной литературной действительности либо чей опыт литературно-критической деятельности невелик (например, Л. Баткин).
Литературно-критический материал данного блока позволил сделать вывод о происходящей в 1990-е годы переориентации функции критики. Новая функция не формулируется в статьях прямо (отчетливо констатируется утрата прежней), но может быть реконструирована. Кризисом самоидентификации объясняется активность саморефлексии критики, актуализация исследования сознания современного человека, обращение к литературным произведениям как вариантам авторского (само)понимания, оценка их с точки зрения глубины/истинности/адекватности (само)интерпретации, с точки зрения наличия «ответов». В работах этой группы содержательный аспект критику интересует больше, чем художественный. Истолкование здесь принимает вид вычленения из художественной структуры «ответа» (в виде идеи, жизненного ориентира, судьбы героя как возможного варианта осознанного, (не)истинного бытия). Обращение к художественному тексту как варианту «ответа» особенно характерно для статей, написанных в рамках третьей стратегии и хронологически относящихся ко второй половине 1990-х. В них проявляется повышенное внимание критика к автору и его героям, их психологическому состоянию, мировосприятию и (само)пониманию. Значимо в этом контексте замечание, которое делает А. Немзер в той части статьи, которая посвящена интерпретации сюжетной линии героя романа А. Слаповского «Анкета»: «Так познание мира (а в нем всякого понамешано) сплетается с познанием себя. Так приспособление к миру вытягивает наружу неожиданные страсти, помыслы, душевные устремления» . Из всего возможного содержательного континуума произведения критик вычленяет только тот пласт, который «реагирует»/соотносится с его вопросом. Неслучайна и реакция А. Немзера на финал «Прохождения тени» И. Полянской: «Мне кажется, что Предыстория столь мощного звучания настоятельно требует Истории, смыслового разрешения, ответа на ту открытость, что с мукой далась героине много лет назад» . Иными словами, А. Немзеру не хватает «ответа». Своего рода процесс вживания в жизненную ситуацию кризиса идентификации наблюдается у Н. Ивановой в статье «После. Постсоветская литература в поисках новой идентичности» («Знамя». 1996. № 4). Вся статья представляет опыт вживания в судьбу Искандера, Кима, Айтматова, анализ тех попыток идентификации (иначе: вариантов ответа), которые предпринимают писатели.
Критик находится в сходной с множеством читателей гносеологической ситуации, когда необходимо без опоры на идеологию, на «костыли» мифов познавать мир и себя. В этой ситуации критические тексты, ориентированные на вопрос «кто есть я?», представляющие ответы на этот вопрос, отражающие и осмысливающие (само)интерпретационные процессы в социуме (и в литературе), оказываются для непрофессионального читателя ориентирами, учащими не жить, а понимать/интерпретировать. В этом заключена, на наш взгляд, функциональная суть критики 1990-х годов.
«Вопрос» критика определяет тот аспект анализа и тот содержательный план текста, который будет актуализирован. Для критики рубежа веков значимым является следующий: «Каковы способы выживания/существования/присутствия литературы в ситуации кризиса/ перелома/конца?» . Этот «вопрос», на наш взгляд, коррелирует с тем инвариантным, который определяет (само)интерпретационные усилия критики 1990-х - «Что есть Я?». Критику интересует момент (само)идентификации литературы, которая находится в схожих с литературной критикой обстоятельствах. Для критики опыт литературы - это, прежде всего, возможный вариант ответа на тот экзистенциальный «вопрос», который актуален в 1990-е годы как никогда. Этот «вопрос» определяет угол литературно-критического зрения на литературную ситуацию. Ответы, которые дает литература (в соответствии с видением критики «Знамени»), могут быть сгруппированы по стратегиям выживания: адаптация успешных стратегий (масслита, литературных течений, переживших кризисный культурный этап (период Серебряного века); уход от реальности, сопряженной с кризисом (мистицизм, гротеск, постмодернистский релятивизм); поиск новых форм самопрезентации, скрытых языковых резервов (в поэзии); осмысление обновившейся действительности, диалог с хаосом. Критика «Нового мира» представляет и другие варианты: поиск и утверждение духовных скреп, ценностных ориентиров; утверждение необходимости возвращения от социоцентризма к человеку; активное преодоление негативного/неперспективного опыта поколения; обращение к опыту классической литературы, ее оптике.
В литературной критике «Октября» не наблюдается острой рефлексии ситуации кризиса, постановки экзистенциальных вопросов, ориентации на поиск успешных литературных и литературно-критических стратегий. В большей части публикуемых здесь работ вычленяется то или иное литературное явление из литературного ряда, обнаруживается его специфика (в то время как критика «Нового мира» и «Знамени» имеет установку на поиск тенденций, типологии). В то же время критика «Октября» (преимущественно 1995-1997 годов) ориентирована и на вычитывание в художественных текстах и осмысление экзистенциальных, онтологических проблем, позволяющих исследовать психологию, ментальные особенности современника.
В отличие от «Знамени», «Новый мир» и «Октябрь» более аналитичны, ориентированы на освоение литературного бытия как такового, для них в большей степени актуален помимо экзистенциально наполненного вопроса и другой - «Что есть…?». Специфика мужской/женской прозы, постмодернизма, срединной прозы, постреализма, дилетантской поэзии, исторического и филологического романа и др. становится предметом отдельных статей критиков.
Если в первой половине 1990-х годов критика обращается к экзистенциально нейтральным литературным явлениям (успешным писательским стратегиям, новым литературным явлениям, порожденным новыми литературными обстоятельствами), то во второй половине она вычленяет кризисные проявления. Так, в «Знамени» второй половины 1990-х годов публикуется только две статьи вне экзистенциальной проблематики , написанные в рамках заданного самим журналом исследовательского направления - освоения масслита. В «Новом мире» таких работ только 9. Критику интересуют теперь не способы преодоления кризиса, а формы «присутствия» феноменов литературного бытия.
Статьи рассматриваемого блока, опубликованные в «Знамени» и «Октябре» на протяжении десятилетия, резко меняют тип используемой аналитической тактики. В первой половине 1990-х годов то или иное литературное явление сопоставляется с подобным в истории литературы или с современным явлением, принадлежащим «чужой» эстетической традиции (традиции масскульта, например) . В данном случае литературная традиция, уже усвоенная, выполняет роль своего рода помощника, сам опыт ее осмысления используется как отправной. В конце 1995 года в «Знамени» эта тактика резко обрывается, и все последующие статьи представляют собой критическое исследование собственно литературного явления вне объясняющих аналогий. В такой смене тактик мы видим результат уже наблюдаемой нами переориентации критики во второй половине 1990-х годов на экзистенциальные вопросы, остро переживаемые как «свои» «здесь и сейчас», а также ориентации на обживание, понимание новых обстоятельств функционирования.
Другая тенденция проявляется в критике «Нового мира». Здесь не обнаруживается резкой смены тактик. И в первой, и во второй половине десятилетия обе тактики используются в равной мере (принцип аналогии фиксируем в 8-ми из 15-ти статей, написанных в первой половине 1990-х, и в 14-ти из 31-й - во второй половине). Такая статистическая разница по сравнению с журналом «Знамя» может быть объяснена, во-первых, общей ориентированностью журнала на освоение изменившейся и меняющейся литературной среды (как один из способов самоидентификации), во-вторых, ретроспективным типом критического мышления, характерным для «Нового мира».
Сравним статьи, имеющие один предмет - утрату и поиски реальности в художественной литературе, но опубликованные в разных журналах, чтобы получить представление о разнице в осмыслении названного предмета.
Статья К. Степаняна «Реализм как спасение от снов» композиционно традиционно делится на три части; первая и третья - авторская рефлексия над вопросами о представлении о реальности в массовом сознании, об утрате ощущения реального как общекультурной ментальной проблеме, поисках устойчивого центра мира. Обращение к художественным произведениям В. Пелевина и Ю. Буйды также сопровождается включениями фрагментов авторских размышлений, ассоциаций . Рефлексия на затекст оказывается по объему значительнее собственно рефлексии на текст. В статьях Т. Касаткиной «В поисках утраченной реальности» , И. Роднянской «Этот мир придуман не нами» авторских отступлений не так много, и они вкраплены в текст интерпретации.
Проблема ощущения утраты реальности осмысливается К. Степаняном как ментальная, экзистенциальная, как порождение современной социокультурной ситуации («Понятие реальности вообще стало одним из самых неопределенных в наше время <…> Поневоле у мало-мальски думающего человека может возникнуть подозрение: если реальностей столько, то, может, какой-то одной, единственной, нет? <...> то или иное решение ее [проблема реальности, истинности происходящего - Ю. Г.] определяет все наше поведение в мире»). Ее причины критик видит в визуализации современной культуры, в обстоятельствах деидеологизации/демифологизации общества, множественности авторитетных точек зрения на одни события в современном демократическом социуме. К. Степанян осмысливает проблему утраты реальности как актуальную «здесь и сейчас», психологически ощущаемую каждым.
Другое понимание того же предмета находим в статьях «Нового мира». Т. Касаткину интересует проблема реальности в ее литературном осмыслении. Человек, становящийся «существом, не приспособленным для всякой встречи, существом, боящимся самостоятельной жизни своих грез» , человек, обретающий «вкус к ограничению реальности рамками себя» - это, прежде всего, о герое и о художественном конструировании отношений «герой - реальность». Для критика тема реальности в ее художественной проекции экзистенциально значима. Неслучайно причины разрыва с реальностью ищутся Т. Касаткиной в истории литературы: «Где начало (во всяком случае, очевидное, ближайшее начало) этого пути? Представляется, что там, где традиционно видят вершину реализма в литературе. Психологизм, столь мощно захлестнувший литературу в XIX веке, оказался первым шагом в сторону от реальности. Вместо реальности стали описывать восприятие реальности персонажем» , а вся история после XIX века мыслится как поиски реальности. Современная литература, по мысли критика, еще далека от обретения, в ней жизнь реального мира показывается «такой, какой она видится изнутри главного героя, почти без всяких корректировок, без всяких критериев адекватности. Теперь они все существуют уже не во плоти, а как тени его восприятия, мир расплывается, получает черты ирреальности» . И. Роднянская осмысливает проблему реальности на материале романа В. Пелевина «Generation ’П’», так объясняя свой выбор: произведение В. Пелевина - одно из «изъясняющих то, “что с нами происходит”. Меня всегда волновала эта область смыслов, я пишу о ней далеко не в первый и, возможно, не в последний раз, это одна из сквозных линий моего литературного бытия» . Момент иллюзорности реальности, таким образом, мыслится критиком как актуальный для «всех нас», входящий в область ментального. Кроме того, сама И. Роднянская пишет о том, что вопрос реальности: иллюзии и действительности - онтологический («Дело, однако, в том, что проблема “конца реальности” несводима к чисто социальным фактам манипуляции сознанием людей. Это проблема онтологическая»). Текст Пелевина критик воспринимает не как текст для «инфантилов» и «ботвы», а как произведение с современным онтологическим подтекстом. Таким образом, если К. Степанян в обращении к проблеме реальности и ее художественного воплощения подчеркивает ее экзистенциальный аспект, актуальный «здесь и сейчас», то критики «Нового мира» лишают ее социальной конкретики (не оспаривая при этом ее актуальности, факта резонирования анализируемых произведений с современностью), выводят в область литературного бытия, философский контекст, в котором значимыми оказываются категории Другой, Существование, Вертикаль.
Близость ракурса критического мышления «Октября» к «Знамени» подтверждается, например, статьей Б. Филевского «Так и спасемся» . Объектом внимания Б. Филевского становится «проза для взрослых» Р. Погодина. Критик настраивает свое восприятие текстов писателя таким образом, что вычленяет прежде всего экзистенциальные моменты смысла. Погодин и его поколение (фронтовое), в интерпретации Б. Филевского, переживает ощущение «бытия вне современности» («современность оказалась страшна»). Разрушение «своей» реальности, времени осмысливается как разрушение мифов («А ведь это не просто мифы, они вскормлены собственной жизнью, почти прожитой до конца»). Своя реальность сравнивается с разрушаемым домом. Драматизм экзистенциальной жизненной ситуации усилен отсутствием выбора. Остается лишь возможность и необходимость словесного, литературного диалога. В этом, по мнению критика, причина «оличнения» прозы Р. Погодина («он хотел преодо-леть вынужденную анонимность детской литературы, вести разговор напрямую, без притч и сказочной фантастики»). Критик акцентирует внимание читателя на исповедальности текстов писателя («повесть проникнута вопросительностью, почти просительностью: разве мы виноваты, что жили честно, трудно и дожили до такого?»). Подобный тип интерпретации, ориентированной на обнаружение экзистенциальных смыслов, объединяет статьи В. Воздвиженского «Сочинитель и его двойник» (Октябрь. 1995. № 12), М. Красновой «Между “вчера” и “завтра”» (Октябрь. 1994. № 7), Л. Баткина «Вещь и пустота. Заметки читателя на полях стихов Бродского » (Октябрь. 1996. № 1), А. Ранчина «”Человек есть испытатель боли...” Религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм» (Октябрь. 1997. № 1) и др.
Итак, критика 1990-х интерпретирует литературные явления, «вычитывая» тот актуальный смысл, на который критика ориентируют пресуппозиции, сформированные в ситуации кризиса (самоидентификации, литературоцентризма). Тип мышления, настроенный на вычленение, осмысление кризисности/катастрофичности собственного и всеобщего бытия, называют «катастрофическим мышлением» . Носитель такого типа мышления в критике схватывает те немногочисленные «ответы» (варианты обретения смысла, выхода из экзистенциального тупика), которые дает литература. Так, К. Степанян выходит к понятию «центра» мира, фиксирует варианты его заполнения (исходя из литературных «ответов») - сам человек, другая личность, идея, Бытие. Последний вариант центра оценивается критиком как истинный: «Если же в центре мира находится Бытие, безмерно высшее тебя самого, но не враждебное, а родственное тебе <…> тогда сразу становится ясно: все действительно едино: и тот мир, и этот <…>» . Интерпретируемые им произведения В. Пелевина, Ю. Буйды должны убедить читателя в иллюзорности других вариантов.
Т. Касаткина, приходя к своему варианту обретения реальности, остается, по сути, в области литературы, отношений между автором и героем: «Выход один - в предстоянии, в том, что в библейских текстах называется “ходить перед Богом”. Поднявшему глаза горе, восстановившему связь с истинным Другим автору предоставляется сразу же некоторая свобода от и по отношению к его герою», только в финале преодолевая границы этой области: «Не для бегства от реальности, но для создания реальности нужен человеку и автору другой. Если ты хочешь узнать нечто достоверное о мире, а не заблудиться в собственных миражах, не смотрись в зеркало - посмотри в другие глаза» . «Ответ» И. Роднянской также актуален прежде всего в связи с текстом В. Пелевина: «Другое дело: признать, что мир - существует. Тогда утрата его венцом творения, человеком, падение в истребительный огонь мнимостей, о чем так красочно поведал Пелевин, - тревожный цивилизационный тупик, обман, из которого императивным образом велено выбираться и поодиночке, и сообща. Раскусить обман можно, только сравнив его с безобманностью» , но может быть прочитан и как обращение к современнику.
Литературно-критическая рецепция «ответа» (его экспликация, осмысление и соотнесение с собственным видением) принимает вид самоинтерпретации, осложненной обращением к онтологическим, экзистенциальным вопросам.
Сравнение статей трех журналов приводит к выводу о разности аналитических установок критиков и критики. Критика «Знамени» в большей степени «Я»-ориентирована, в ней более выражен экзистенциальный путь осмысления проблемы реальности и ее утраты, акцентирована связь интерпретируемого текста с актуальной социальной, ментальной действительностью, личными переживаниями критика. Критика «Нового мира» в большей степени ориентирована на текст и литературный контекст (широкий у Т. Касаткиной, жанровый (традиция дистопии) у И. Роднянской и т.п.), проблема реальности осмысливается как сложная онтологическая. Но в том и другом случае обращение критики к самой проблеме и текстам, в которых она становится центральной, объясняется ситуацией кризиса и попытками осмыслить слом литературной действительности. Критика же «Октября» занимает промежуточное положение. Она представлена большим количеством текстов, ориентированных исключительно на интерпретацию отдельного художественного произведения, его художественной специфики, «идущих за текстом», ей не свойственен большой захват интерпретируемого материала. В то же время в работах, в которых автор выходит к вычленению экзистенциального аспекта смысла, наблюдаются как попытки исследования вариантов самоидентификации литературных героев, описания психологического, ментального портрета поколения/социального типа , так и попытки соотнесения литературного сюжета с линией авторского самоопределения, преодоления кризисности.
Подтверждают наш вывод об отличиях аналитических установок в журналах и наблюдения за их сменой у авторов, публикующих свои статьи в разных журналах. Так А. Немзер публикует в «Знамени» работы, в которых актуализируются моменты общего культурного, ментального кризиса («В каком году - рассчитывай», 1998), анализируются художественные произведения как отражения процесса самоидентификации авторов в ситуации слома ценностных ориентиров («Двойной портрет на фоне заката», 1993). В «Новом мире» за эти же годы критик публикует работы иного плана: «Что? Где? Когда? О романе Владимира Маканина: опыт краткого путеводителя» (1998), в которой следует «за текстом», анализируя пространственно-временную специфику романа, систему персонажей; «Несбывшееся. Альтернативы истории в зеркале словесности» (1993), где предлагает обзор современных романов-предсказаний, сводя к минимуму факт их резонирования с восприятием истории современника. М. Липовецкий публикует свои статьи во всех рассматриваемых нами «либеральных» журналах. В «Знамени» появляются работы, в которых критик обращается к творчеству отдельного автора(ов), и это позволяет М. Липовецкому сопрягать художественный текст и «движения души» автора («Конец века лирики», 1996), в которых кризис постмодернизма напрямую связывается с кризисом историко-культурной среды («Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе», 1999). А статья «Изживание смерти. Специфика русского постмодернизма» (1995) в силу своей теоретичности и несоотнесенности с ментальным пространством воспринимается как «чужая» в контексте журнала. В «Новом мире» публикуются работы, в которых М. Липовецкий выходит в историко-литературный контекст с целью доказать закономерность проявления таких явлений, как «новая волна» рассказа (в статье в соавторстве с Н. Лейдерманом «Между хаосом и космосом», 1991), постреализм (в статье в соавторстве с Н. Лейдерманом «Жизнь после смерти, или Новые сведения о реализме », 1993), растратные стратегии в современной литературе («Растратные стратегии, или метаморфмозы “чернухи”», 1999). В них либо снят, либо минимизирован момент сопряжения интерпретируемого литературного явления с экзистенциальными вопросами. В «Октябре» М. Липовецкий публикует работу «Мифология метаморфоз…» , в которой объектом интерпретации выбирает отдельное произведение, углубляется в область онтологии полифонизма, мирообразов хаоса (такой ракурс характерен для «Знамени») и в то же время практически не вычитывает возможный экзистенциальный смысловой план текста (что характерно для «Нового мира»). Это доказывает вывод о промежуточном положении «Октября» в плане интерпретационных стратегий и ракурса анализа литературного явления. Для работ М. Липовецкого в меньшей степени характерно то ощущение кризиса самоидентификации, растерянности в ситуации потери читателя, которое испытывает критика 1990-х годов. Это объясняется основной научной профессиональной деятельностью М. Липовецкого.
Практика интерпретации отдельных литературных явлений в критике «Октября» обнаруживает ряд типологических моментов, позволяющих говорить об особых гносеологических предструктурах (инвариантных установках литературно-критического мышления), свойственных критике именно этого журнала. Критика «Октября» не отличается резкостью суждений, она в подавляющем большинстве статей «не критична». Целью критика является обнаружение в литературном потоке не тенденций, а отдельных литературных явлений, акцентировав их уникальность, оригинальность. Как правило, это художественные тексты не дебютантов, а «писателей с репутацией» (Е. Попов, И. Ахметьев, Ю. Ким, А. Мелихов, Р. Погодин, А. Синявский, И. Бродский, Ф. Горенштейн и др.). Отсюда две первые установки критического мышления: установка, определяющая выбор объекта интерпретации и оценки - ориентация на узнаваемость анализируемого; установка, определяющая актуальность иерархизации, степени оценочности - неактуальность явной/принципиальной оценки художественной ценности, суждение без включения текста в иерархии.
В большинстве статей, посвященных анализу отдельных произведений, имеет место стремление критика определить познавательные либо психологические основания миромоделирования того или иного писателя. Так, М. Золотоносов, рассматривая актуальный аспект смысла в произведениях Н. Кононова, связанный с темой жизни и смерти, исследует особенности мировоззрения поэта, познания им феномена смерти. Критик приходит к выводу о том, что такими гносеологическими основаниями являются картезианство Н. Кононова и неактуальность для него индивидуального («романского») в восприятии вещи . Вычленение этих оснований позволяет критику объяснить особенности строфики, метафорики, интерпретировать отдельные произведения поэта, объяснить причину безразличия автора к выстраиванию коммуникации с читателем, приблизиться к определению типа самоидентификации Н. Кононова. Б. Колымагин обнаруживает основание миромоделирования в поэзии И. Ахметьева в принципиальной настройке поэтического мышления поэта на повседневность, а В. Кротов - в настройке на карнавал. Е. Иваницкая , исследуя прозу А. Мелихова, приходит к выводу об актуальности для авторского мышления постмодернистских оснований восприятия и познания бытия. Психолого-гносеологические основания творчества исследуют Б. Филевский (смену коммуникативного кода в прозе Р. Погодина критик видит в обостренном переживании писателем потери «своего времени», «своей реальности»), В. Воздвиженский (объясняет трансформацию образа Терца как персонажа-двойника А. Синявского потребностью писателя к самораскрытию), М. Краснова (особенности миромоделирования Б. Хазанова объясняет той экзистенциальной ситуацией перелома, ощущения отсутствия настоящего, которую пытается художественно исследовать автор). Таким образом, еще одной инвариантной установкой литературно-критического мышления «Октября» становится поиск познавательных/психологических оснований художественного освоения бытия писателем как определяющего фактора интерпретации текста.
Следующей установкой, актуальной для критики «Октября», является обращение к дополнительным источникам (философским, литературным), соотнесение их с интерпретируемым объектом с целью поиска в точке стыка/ дистанцирования объясняющего момента, принципа «объясняющей параллели». Е. Иваницкая в статье «Бремя таланта, или Новый Заратустра», исследуя образ Сабурова (героя второй части трилогии А. Мелихова «Горбатые таланты» - «Так говорил Сабуров»), человека, осознающего, «что силы его исчерпаны, но не самоотдачей творчества, не восхождением к истине, а унылым, изматывающим, ежедневным сопротивлением уродливо-тяжелой постсоветской жизни» , следуя за реминисценцией, заданной автором, обращается к тексту Ф. Ницше. Фиксируя принципиальные расхождения Сабурова с образом Заратустры (в вопросе о последствиях абсолютизации истины), критик приближается к авторской концепции героя: «<…> истина оставляет в своей бесконечности свободу сомнений, компромиссов, свободу трагического мировосприятия. Так говорил Сабуров. Так говорит и Александр Мелихов, “трагический постмодернист”» . Доказательство расхождения концепции жизни, смерти, смысла человеческого бытия у И. Бродского и философов-экзистенциалистов становится структурообразующим и интерпретационным основанием в работе А. Ранчина «Человек есть испытатель боли...» .
Значимой для характеристики типа критического мышления может стать и отсутствие той или иной гносеологической установки. На наш взгляд, таким значимым отсутствием в критике «Октября» является ее малая степень социологичности. Она не ориентирована в большинстве своем на восприятие отдельного литературного явления как феномена, объясняющего, проясняющего действительность, более того, свидетельствующего о какой-либо эстетической, идеологической тенденции.
Как было отмечено выше, коммуникативная ситуация, в которой функционирует критика, «вопрос», набрасываемый ею на литературную действительность, определяет выбор художественных произведений и вычленяемый критиком актуальный аспект содержания текста. Критика обращает внимание на произведения, авторы которых ориентированы на поиск «стяжек», скреп, опор, позволяющих героям обрести душевное равновесие. Объектом внимания становятся также примеры успешных стратегий (в постмодернизме, масслите, лирике). Из литературного потока критика вычленяет литературные явления, связанные тенденцией обращения к испытанным литературным формам, классике как варианту преодоления кризиса. В то же время критика либеральных журналов внимательна к кризисным моментам в драматургии, современной прозе, постмодернизме, деятельности журналов. Исследуются варианты самоидентификации, поиски новых форм, языковых резервов с целью активизировать диалог с читателем, выстроить процесс художественного постижения бытия и самопознания в новых социокультурных условиях жизни литературы и читателя. Наконец, наибольшее внимание критика обращает на произведения, герои которых переживают, (не)преодолевают обстоятельства, сходные с теми, в которых находится критика: слом ценностных ориентиров, безопорность, утрата ощущения реальности, связи с настоящим, одиночество. Такие вычленяемые содержательные планы характерны для каждого журнала, но степень их актуализации отличается. Так, критика «Нового мира» в большей степени ориентирована на поиск истинных ценностных координат, некой духовной опоры в художественной литературе , а также на произведения, сюжетные линии которых представляют собой варианты выживания героя в экзистенциально критических обстоятельствах . Критика «Знамени» особенно внимательна к поискам самоидентификации не героя, но автора, журнала, лирики в целом , а также к кризисным моментам в литературе . Критика «Октября» ориентирована на постановку социально-психологических «диагнозов», создает портреты поколений, оказавшихся в ситуации потери своего времени, вычленяет коллективное бессознательное, порожденное ситуацией кризиса.
Сопоставление актуальных содержательных компонентов, самого выбора предмета критического исследования позволяет увидеть еще одно различие в познавательных установках журналов. В процессе (само)интерпретации «Новый мир» осмысливает конкретный художественный материал, в художественной форме воплощенный поиск «ответов» автора и его героев, смещает ракурс в область пространства чужого сознания. «Знамя» исследует стратегии, тактики, тенденции, проявляющиеся в группе произведений, творчестве группы авторов, в лирике или прозе в целом, демонстрируя, таким образом, более широкий захват материала для интерпретации. «Октябрь» гносеологически ориентирован на рассмотрение художественного текста, литературной тенденции в аспекте отражения в ней типологических особенностей сознания современников (представителей старого и молодого поколения).
В очерченном объектном и проблемном поле критики либеральных журналов проявляется процесс самоидентификации критики в условиях переживаемого кризиса. Критика активно исследует само явление кризиса (общего для элитарной литературы, журналов), а иными словами, коммуникативную ситуацию, исследует на материале литературы проблемы общественного сознания, то есть познает изменяющегося реципиента, наконец, осмысливает саму себя. Таким образом, первый уровень самоидентификации критики пролегает в плане коммуникативного акта, понимаемого широко. Второй уровень, на наш взгляд, затрагивает категории «необходимости» и «статуса». Несмотря на замечание Н. Ивановой о том, что оптимальной позицией критика сегодня становится позиция наблюдателя, комментатора , очевидно, что критика не ограничивает себя подобным статусом. Она исследует факты восстановления разорванной литературной традиции, находит типологии, идентифицируя себя как способную осмыслить и вписать современную литературную ситуацию в широкий контекст литературного развития.
С рассмотренным процессом смен гносеологических координат, эволюцией самоидентификации коррелирует динамика доминантных компонентов в структуре целеполагания. Из всего объема критических работ, опубликованных в журналах за 1990-е - начало 2000-х годов, мы отобрали те, в которых осваивается современная литературная ситуация, разгруппировали по аналитической/прагматической доминанте в методе и рассмотрели группы хронологически. Статей с прагматической доминантой метода в критике «Знамени» в начале 1990-х (1991-1993 годы) в два раза больше, чем аналитически ориентированных. К середине 1990-х годов (1994-1996 годы) обнаруживаем только динамику в группе с аналитической доминантой (их число постепенно растет) и уже к концу 1990-х годов (1997-1999 годы) достигает количества, в три раза превышающего начальное число. Прагмаориентированная критика к концу 1990-х теряет количественное превосходство, теперь соотношение между двумя группами оказывается обратно пропорциональным. В журнале «Новый мир» статистика по периодам отличается, но общая динамика повторяется. С начала 1990 по 1996 год равное количество аналитико- и прагмаориентированных текстов, а с 1997 количество аналитических текстов резко возрастает. Объяснить это явление можно, обратившись к коммуникативной ситуации, в которой функционирует критика этого периода. Прагмаориентированный метод оказывается доминирующим в момент осознания критикой наступившего кризиса, в период наиболее острой рефлексии. Переживая ситуацию экзистенциальной неуверенности, опасности «покинутости», критика задействует максимально большое количество средств, ориентированных на успех коммуникации. С течением времени, не разрешившим кризисности, критика начинает осваивать новую коммуникативную ситуацию и как следствие - в большей степени задействовать аналитику.
В литературной критике «Октября» обнаруживается иная динамика. До 1998 года количество аналитикоориентированных (подавляющее большинство) и прагмаориентированных текстов не меняется, однако в период с 1998 по 2002 год количество текстов с прагматической доминантой цели резко возрастает. На наш взгляд, это объясняется слабой отрефлексированностью ситуации кризиса в критике этого журнала, отмеченной нами выше, и, следовательно, неактуальностью тех процессов, которые отмечались в «Новом мире» и «Знамени». Недоминантность аналитического компонента в период конца 1990-х - начала 2000-х объяснятся еще и тем, что свои критические статьи в это время публикуют писатели (О. Славникова, Л. Шульман, Я. Шенкман, В. Рыбаков, И. Вишневецкий и др.), чье критическое мышление в большей степени предполагает активность прагматической компоненты .
Анализ аналитической составляющей метода критики «Знамени» 1990-х годов позволил выделить три этапа в развитии критического мышления либеральных журналов. В начале 1990-х (1991-1992) в критике торжествует пафос разоблачения, восстановления эстетической, нравственной нормы, он обуславливает доминирование прагматического компонента в методе и определяет направление аналитики (типичной стратегией развертывания аналитики становится сталкивание мифа/отклонения от нормы с фактами/нормой). Демонстрируемая дистанция (несовпадение) должна достичь планируемого критиком прагматического эффекта - изменения ценностных представлений реципиента. Прагматика «Нового мира» и «Октября» не столь «агрессивна», теснее связана с интерпретируемым литературным материалом. С конца 1992 по 1995 год в критике (более явно в «Знамени») формируется иная стратегия критического осмысления литературных явлений. Она опирается на сравнительно-типологический специальный метод, который позволяет определить специфику рассматриваемого явления, найдя ему аналог или контраст в литературной/литературно-критической традиции. В конце 1990-х (конец 1996-1999-й годы) критика переориентирует свой аналитический потенциал на поиск скреп в современном литературном пространстве, анализ новых литературных явлений/имен. Доминировать начинает принцип типологии. В пестром «литературном пейзаже» критики обнаруживают общие жанровые, эстетические, мировоззренческие сближения, позволяющие увидеть некоторые тенденции: описать явление ассоциативной поэзии (А. Уланов «Медленное письмо» (Знамя. 1998. № 8), трансметареализма (Н. Иванова «Преодолевшие постмодернизм» (Знамя. 1998. № 4)), тенденцию отечественного постмодернизма, демонстрирующего черты кризиса (М. Липовецкий «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе» (Знамя. 1999. № 11)), обстоятельства места и действия (ментальные), в которых находится современная русская литература (К. Степанян «Ложная память» (Знамя. 1997. № 11), выделить «молчание» как принципиальную черту поэтики метафористов (Д. Бавильский «Молчания» (Знамя. 1997. № 12)), проявление кризиса в драматургии (А. Злобина «Драма драматургии» (Новый мир. 1998. № 3)), структуру авторского Я как типологическую черту «мужской прозы» (О. Славникова «Я самый обаятельный и привлекательный. Беспристрастные заметки о мужской прозе» (Новый мир. 1998. № 4)), общие черты текстов-финалистов литературных премий (Н. Елисеев «Пятьдесят четыре. Букериада глазами постороннего» (Новый мир. 1999. № 1), О. Славникова «Кто кому “добренький”, или Великая Китайская стена » (Октябрь. 2001. № 3)) , явление забывания в современном литературном процессе (К. Анкудинов «Другие» (Октябрь. 2002. № 11)) и т.п.
Наблюдения за общей динамикой метода, его аналитической составляющей позволяют сделать некоторые общие выводы относительно коммуникативной и эпистемологической ситуации и особенности функционирования в ней критики. Обстоятельства коммуникации на протяжении 1990-х годов меняются, усугубляя потерю важного члена коммуникативного акта (реального читателя). Резкая деформация коммуникативной цепи оборачивается осознанием кризисности, растерянностью критики. По инерции в начале 1990-х критика продолжает работать с массовым сознанием: разрушает мифы, восстанавливает представление об эстетической/гуманистической норме и одновременно задействует максимум прагмаориентированных приемов (прагматическая составляющая в методе этого периода доминирует), выстраивая активный диалог с реципиентом. Далее, осваивая новую коммуникативную ситуацию, решая проблему самоидентификации, критика переориентируется с массового читателя на малый круг реципиентов (в большинстве своем профессиональных). Об этом свидетельствует постепенное доминирование аналитической составляющей метода, насыщение текстов терминологией, ориентация на реципиента-соисследователя или молчаливого собеседника. К концу 1990-х критика мало осмысливает кризисность собственного положения. Эпистемологически критика качественно меняется: от самопознания она уходит в область познания современной литературной ситуации. Масштаб критического мышления сужается: если в середине 1990-х мы наблюдали общую тенденцию рассмотрения того или иного явления в большом контексте литературного процесса, доминирование сравнительно-типологического подхода, то к концу 1990-х (с 1998 года) контекст сужается до литературного направления (в рамках которого интерпретируются несколько текстов), отдельного литературного явления. Неслучайно именно в этот период в «Новом мире» появляются рубрики «По ходу текста», «Борьба за стиль», предполагающие более пристальное прочтение отдельных текстов.
Динамика в ракурсе критической деятельности в статьях периода 1992 - 2002 годов также образует корреляции с выявленными закономерностями. В текстах «Знамени» периода 1991 - 1993 годов преобладает факто(тексто)центричный ракурс критической деятельности, немногим меньше работ Я-центричных (определяющим становится ракурс собственного видения интерпретируемого). Автороцентричных текстов минимум. В период 1994 - 1996 годов фиксируем рост текстов с ориентацией на Я критика, а к концу 1990-х - их резкий спад. Такой же спад наблюдается в группе текстов, отражающих ориентацию критика на авторскую (писательскую) интенцию. Необходимость в реципиенте, наиболее остро переживаемая до середины 1990-х годов, по-видимому, объясняет доминирование Я-центричного метода критической деятельности «Знамени». Он позволяет привлечь внимание реципиента к личному мнению критика, способствует его самореализации. В конце 1990-х, в результате переориентирования критики на аналитику, закономерно происходит спад я-центризма и доминирование текстоцентризма.
В «Новом мире» наблюдается иная динамика. В начале 1990-х резко доминирует текстоцентричная критика (количество таких работ на протяжении всего десятилетия практически одинаково), к середине десятилетия в два раза увеличивается количество автороцентричных текстов, и уже к концу 1990-х количество первых и вторых сравнивается. Для «Нового мира» не актуален рост Я-центризма, резкая смена ракурсов. Он, как мы уже наблюдали, более аналитичен в осмыслении литературного бытия и своего места в нем.
В «Октябре» до 1998 года наблюдается спад автороцентричной критики при доминировании текстоцентризма и минимуме Я-центризма. В конце 1990-х-начале 2000-х отмечаем рост автороцентризма и резкий рост Я-центризма. Это объясняется повышением прагматической компоненты, фиксируемой нами в критике этого периода, а также активностью в это время писателей-критиков.
Анализ всего множества статей, опубликованных в «Новом мире», «Знамени», «Октябре» на рубеже ХХ - ХХI веков, позволяет сделать вывод о наличии гносеологических установок, общих для критики названных журналов. Критика либеральных журналов демонстрирует личностный тип самоидентификации, предполагающий самоопределение в нравственных, мировоззренческих координатах, самоосмысление в сложной экзистенциальной и коммуникативной ситуации растерянности. Либеральная критика обращается к творческой и жизненной судьбе писателей как к возможному ответу на экзистенциальные, онтологические «вопросы». Деятельностная установка критиков «Нового мира», «Знамени», «Октября» - установка на поиск (интерпретацию литературных явлений как иного опыта «вопрошания», выживания). Истолкование здесь принимает вид вычленения из художественной структуры «ответа» (в виде идеи, жизненного ориентира, судьбы героя как возможного варианта осознанного, (не)истинного бытия). Отсутствие «опоры» в творчестве/жизни писателя, его героя, общая ситуация растерянности в литературе осмысливается «как моя проблема тоже», экзистенциально близкая. Для критика «Нового мира», «Знамени», «Октября» Другой «почти тождественен мне», может помочь «мне» понять «меня», а интерпретируемая литературная, социальная действительность мыслится прежде всего как опыт присутствия Других, возможные варианты «ответов», (само)интерпретаций.
Типология обнаруживается и внутри литературно-критического дискурса отдельных «толстых» журналов. Так, установка на негативную самоидентичность в первой половине 1990-х годов объединяет критику «Нового мира» и «Знамени» и оказывается неактуальной для «Октября». Как следствие этого - неактуальность для последней «реставраторской» интерпретационной стратегии, отталкивания от модели советской критики.
По степени выраженности установки на осмысление социальных проблем, актуальности социального по убыванию следуют критика «Знамени», «Нового мира», «Октября». Критика «Знамени», наиболее социологичная и агрессивная в либеральном журнальном контексте. Как и «Новый мир», она в качестве нормы провозглашает статус критика-комментатора, читателя, но делает это более жестко, «от противного». Критика «Октября» акцентирует посредническую функцию, создавая образ критика-медиатора, педагога.
Для всех журналов свойственно движение в направлении к аналитике, сужению ракурса. Но более всего динамичен в этой эволюции «Октябрь», гносеологически ориентированный на осмысление литературной ситуации, отдельных литературных явлений.
По критерию вычитываемого смысла различаются установка «Знамени» на исследование постмодернистского типа мышления современного человека, «Октября» - на сферу социальной психологии. Критика «Знамени» вычитывает в «ответах» литературы не только проявления кризиса и формы его переживания, но и варианты выхода в виде успешных стратегий. «Новый мир» ориентирован на обнаружение духовных скреп, ценностных ориентиров.

НОВЫЙ МИР, литературно-художественный и общественно-политический журнал, начал выходить в Москве с 1925 на базе газеты «Известия».

Идея создания принадлежала тогдашнему главному редактору «Известий» Юрию Стеклову.

Первый год ежемесячником руководили нарком просвещения Анатолий Луначарский (который оставался членом редколлегии до 1931) и сам Стеклов. Ответственным секретарем назначили писателя Федора Гладкова .

Вскоре Стеклова сменил журналист и переводчик трудов К.Маркса Иван Скворцов-Степанов. Еще через год, в 1926, во главе журнала встал известный критик Вячеслав Полонский. В 1931 на пост главного редактора и в журнал, и в газету определили Ивана Гронского («Известия» и «Новый мир» считались как бы неразделимой парой). В 1937 Гронского арестовали, поводом послужила резкая критика «Нового мира» за публикацию на его страницах прозы Бориса Пильняка . Пост главного редактора занял один из секретарей Союза писателей Владимир Ставский, а в 1941 его сменил Владимир Щербина.

Следующим главным редактором стал писатель Константин Симонов . Произошло это сразу после окончания Великой Отечественной войны, в которой он принимал участие в качестве военного корреспондента. Писатель оказался талантливым редактором, однако в 1950 он был отстранен от должности.

Его сменил поэт Александр Твардовский . Но первое пребывание Твардовского во главе «Нового мира» (1950–1954) было непродолжительным. Он серьезно воспринял боль разоренной русской деревни, дав в 1952 дорогу острой публицистической статье Валентина Овечкина Районные будни . Твардовский после этого уцелел, но когда повеяло воздухом «оттепели» и «Новый мир» отреагировал на нее статьями, размышлениями о проблемах культуры Владимира Померанцева, Марка Щеглова, Федора Абрамова, Михаила Лившица, вместо Твардовского у руля «Нового мира» в 1954 вновь появился Симонов.

«Новый мир» считался интеллигентнее, «академичнее» других изданий. Лидирующие позиции журнал имел главным образом в прозе. Не случайно роман Василия Гроссмана За правое дело и повесть Виктора Некрасова В окопах Сталинграда появились именно в «Новом мире» (1952 и 1954).

Симонов опубликовал роман Владимира Дудинцева Не хлебом единым (1957) – скромный по художественным достоинствам, но неприкрыто полемичный.

Вскоре было решено было дать новый шанс Твардовскому. Назначение произошло в 1958. Твардовский почувствовал, что наступило его время. Он действовал хотя и с оглядкой, но широко и целенаправленно. Надо было напечатать как можно больше живых свидетельств эпохи, открыть новые имена, поднять целые исторические пласты, связанные со всей русской культурой.

Журнальный портфель переполняли рукописи самого актуального характера, там были повести Сергея Залыгина , Владимира Войновича , Чингиза Айтматова , эмигрантские стихи Цветаевой, рассказы русского «нобелевца» и тоже эмигранта Ивана Бунина , дневники, записки, мемуары врачей, министров, театралов, а иногда и служителей церкви.

Но однажды на стол Твардовского легла тетрадка с названием Щ-22 .

Неизвестный автор (Александр Солженицын , учитель математики из Рязани) рассказывал всего об одном, не самом ярком и тяжелом дне зэка, бывшего колхозника. Твардовский загорелся желанием напечатать рукопись, хотя и понимал, что советская литература не допускала подобной откровенности. И он не ошибся. Перипетии борьбы за повесть оказались увлекательней иного детектива. До самого последнего момента Твардовский не до конца верил, что победа возможна. Солженицын показывал лагерную жизнь как обыкновенную, привычную, причем рассматривая ее цепкими крестьянскими глазами, привыкшими замечать всякую малую деталь. Твардовский передал рукопись Никите Хрущеву и тот решил: «В печать».

Подписывая номер с «Одним днем...», Твардовский в перспективе подписывал собственный приговор как Главному редактору, бойцу и человеку – все три ипостаси были в нем неразделимы. Отныне он становился заложником литературной и человеческой судьбы Солженицына, который чуть ли не сразу обнаружил неприятие коммунизма как идеи.

До конца дней Твардовский так и не смог полностью присоединиться к позиции своего «крестника», но сделал все, чтобы защитить и его, и свое детище, журнал. Хрущев очень скоро догадался, куда и во что метит неуступчивый и въедливый бывший артиллерист Солженицын, но было поздно. В ноябре 1962 «Новый мир» открылся Одним днем Ивана Денисовича (Твардовский сумел отстоять уже в борьбе с автором это название взамен Щ-282 , зэковского номера Солженицына).

Никакая публицистика, никакие призывы не были в состоянии так повлиять на души людей, как эта повесть. Позиция журнала вдохновлялась Одним днем... как фактом, но этот же факт ее и раскалывал. Большая часть сотрудников «Нового мира» считала себя наследниками революционных демократов, а Солженицын шел гораздо дальше.

Конкурентов у «Нового мира» было немного. Такими возможностями обладали журналы «Юность» (главный редактор Борис Полевой) и «Наш современник» (Сергей Викулов). Однако Полевой, сменивший основателя «Юности» Валентина Катаева, соблюдал конформизм, а «современниковцы», заняв нишу «деревенской прозы» плеядой талантливейших имен – Василий Белов , Евгений Носов , Виктор Астафьев , Валентин Распутин , Владимир Солоухин, Василий Шукшин (частично авторы пересекались и с «Новым миром»), склонялись к славянофилам.

«Деревенщиков» «Новый мир» также печатал, но с более строгим отбором. Шукшин, Можаев чувствовали себя неплохо и на его страницах, Василий Белов появлялся реже. Литературные критики «Нового мира», у которых Маркс и Ленин сохраняли силу авторитетов, пыталась не особо выделять «деревенскую» тему.

«Новому миру» приходилось отбиваться и от нападок других журналов – например, «Октября», особенно же – «Молодой гвардии». Впрочем «Новый мир» не оставался в долгу. Так, заместитель Твардовского, критик Андрей Григорьевич Дементьев, обвинял в одной из своих статей «Молодую гвардию» за аполитичность.

В 1970 Твардовский покинул свой кабинет в «Новом мире», а зимой 1971 умер, не дожив и до 60.

Какие бы оценки ни давались последнему десятилетию Твардовского в «Новом мире», это, бесспорно был, самый яркий период журнала. Его лицом были критика и проза. Стихи занимали подчиненное место. Сам Твардовский исповедовал в своей поэзии слово неброское, точное, близкое к прозаическому, и круг его авторов определяли поэты Владимир Корнилов, Наум Коржавин , Борис Слуцкий, Константин Ваншенкин , считавшиеся мастерами «строгого реализма».

Диапазон прозы был пошире. Георгий Владимов и Фазиль Искандер , И.Грекова, Анатолий Кузнецов (один из первых «невозвращенцев»), Владимир Войнович , Борис Можаев, Сергей Залыгин, Виктор Некрасов, наконец, Солженицын (до 1967, когда был поставлен крест на публикациях этого бунтаря после его открытого письма очередному съезду). Широко была известна «фирменная» новомирская критика Владимира Лакшина, Бориса Закса, Бенедикта Сарнова, Андрея Дементьева.

После смерти Твардовского до 1986 «Новый мир» возглавляли сначала Виктор Косолапов, затем Сергей Наровчатов и Владимир Карпов.

Дух фронды в то время практически выветрился. Диссидентские писатели переместилось на страницы других изданий.

В 1986 «Новый мир» возглавил Сергей Залыгин, один из новомирских признанных авторов, прославленный бурной общественной деятельностью, в частности, борьбой против поворота сибирских рек.

Журнальные тиражи резко поднялись. В 1991 тираж «Нового мира» достиг двух миллионов семисот тысяч экземпляров. За три года перестройки (с 1987 по 1990) было напечатано множество нашумевших материалов, великолепных образцов прозы, мемуары. Критика на короткое время стала властительницей дум.

Со статьи экономиста и прозаика Николая Шмелева «Авансы и долги» (1987) началась дискуссия о возможностях «спасти социализм в экономике». Появилась проза «из столов», в частности, Черные камни Анатолия Жигулина, роман Юрия Домбровского Факультет ненужных вещей .

На страницах «Нового мира» вышли Доктор Живаго Бориса Пастернака , повесть Котлован Андрея Платонова , антиутопия 1984 Джорджа Оруэлла , Архипелаг ГУЛАГ Солженицына, за ним появились В круге первом , Раковый корпус , Август Четырнадцатого , многотомная эпопея Красное колесо.

На страницах журнала за все годы его существования впервые были напечатаны (полностью или в отрывках) произведения, по которым ушедшая эпоха опознается и сегодня. Это поэмы Сергея Есенина Черный человек , Лейтенант Шмидт Пастернака и его же воспоминания Моя жизнь , вышедшие еще при Твардовском в 1967.

Романы Алексея Толстого Хождение по мукам и Петр Первый – ярчайшие по языку и воссоздающие колорит именно послереволюционный, хотя и вполне сервильные по отношению к победившей диктатуре (царь-реформатор выглядел там едва ли не предтечей Сталина).

Рядом с романтической Золотой цепью Александра Грина (1928) были Россия, кровью умытая Артема Веселого (1926) и Жизнь Клима Самгина Максима Горького (1929). Не меньше яркости в романах Андрея Малышкина Севастополь и Люди из захолустья , Соть и Скутаревский Леонида Леонова, в рассказах Исаака Бабеля , в эпопее Михаила Шолохова Тихий Дон . Перечисление было бы неполным без Оптимистической трагедии Всеволода Вишневского, Испанского дневника Михаила Кольцова, романа из американской жизни О" кэй Бориса Пильняка, стихов самого Твардовского, Симонова, Ахматовой, Владимирских проселков Владимира Солоухина, Большой руды Георгия Владимова, Созвездия Козлотура Фазиля Искандера, Тишины Юрия Бондарева, Театрального романа Михаила Булгакова (извлеченного посмертно из архивов и опубликованного в 1965), Вологодской свадьбы » Александра Яшина и Бухтин вологодских Василия Белова (1969).

Нынче, как все «толстые» журналы, «Новый мир» вынужден выживать в рыночной ситуации. Невозможность существования без спонсорской поддержки, неспособность большинства потенциальных читателей приобретать сравнительно дорогой журнал, неизбежное падение общественного интереса – все это вынудило к смене редакционной политики.

«Новый мир» избрал себе в качестве «ниши» т.н. «либерально-почвенную», с внятными симпатиями к православной культуре и благородно-сдержанным отношением к реалиям глобализма , постмодернизма и другим веяниям Запада.

При этом представлены и отличные от основной точки зрения, например, евразийская, мусульманская, чисто западническая, постмодернистская (Вячеслав Курицын и др.).

После победы над ГКЧП «Новый мир» какое-то время на волне инерции продолжал перестроечное просветительство. При этом его влияние на общественные процессы неизбежно падало. Позиция «Нового мира» сохранила ноту достоинства. Постепенно тираж сократился до минимального – около10 тысяч экземпляров, и такое падение касалось всех «толстых» журналов. К чести «Нового мира», в новой ситуации ему удается не только сохранить лицо, но быстро и глубоко реагировать на общественные процессы.

Кроме новинок прозы и стихов, журнал предлагает привычные рубрики «Из наследия», «Философия. История. Политика», «Далекое близкое», «Времена и нравы», «Дневник писателя», «Мир искусства», «Беседы», «Литературная критика» (с подрубриками «Борьба за стиль» и «По ходу текста»), «Рецензии. Обзоры», «Библиография», «Зарубежная книга о России» и др.

С 1998 главным редактором становится литературный критик Андрей Василевский. Ответственный секретарь – прозаик Михаил Бутов, лауреат премии Букера-99. Отделом прозы руководит Руслан Киреев, поэзии – Юрий Кублановский, вернувшийся из Франции в 1990 после вынужденной эмиграции в 1981. Ирина Роднянская возглавляет отдел критики, который в новом качестве вернул себе значение стратегической сердцевины журнала.

Внештатными членами редколлегии (Общественного совета) являются Сергей Аверинцев, Андрей Битов, Даниил Гранин, Борис Екимов, Фазиль Искандер, Александр Кушнер и др., все они авторы журнала, каждое новое их произведение анонсируется, начиная со второго полугодия.

С 1990 «Новый мир» перестал быть органом Союза писателей СССР. «Новый мир» остается в некотором роде «академичным» и уж наверняка «основательным», «серьезным» чтением, а не «чтивом». «Серьезность» отражается даже на внешнем облике издания. Он сохраняет аскетическую гамму – серо-голубая мягкая обложка, простая бумага, никаких фотографий, устойчивый подбор и расположение журнальных рубрик, никакой игры шрифтами, минимум внешнего. Это знаковый аскетизм – он подчеркивает верность своей собственной истории, какая бы они ни была.